Язычник - Страница 64

– Это правильно, – одобрил Добрыня. – Нурманы снедь покупать не станут, так будут брать. Нам беспорядок ни к чему. А как до расчета дело дойдет, глядишь, и мечей у них поменьше станет.

Князь новгородский и его воевода обменялись понимающими взглядами.

– Аеще…

И тут их разговор прервали. В горницу с поклоном вошел один из Владимировых отроков.

– К тебе огнищанин, батька, – доложил отрок. – Чибисом кличут. Сердитый такой.

– Что ему нужно? – сердито спросил Владимир. – Я его не знаю.

– Про дочку свою говорить желает. Врет, что ты ее вчера с майдана схитил и спортил. – И, увидев, как перекосилось от злобы лицо Владимира, поспешно добавил: – Не серчай! Это не я, это он так сказал, пресветлый княже!

Угодил. Взгляд Владимира сразу помягчел. Мило ему сие обращение: пресветлый князь. Так великих князей зовут. Тех, что на киевском столе сидят. Так отца его звали, Святослава Игоревича. Так теперь брата его зовут, Ярополка Святославовича. Младшего брата. А он, хоть и старший, а не великое у него княжение. И даже не самовластное. Так что пресветлым его только свои, дружинные, иногда называют, а прочие – нет.

Но – будут.

– Вспомнил, – сказал Владимир Добрыне. – Сладкая у огнищанина дочка. Эх!

Пока жила рядом молодая княгиня, Владимир старался держать свою похоть в узде, но нынче Олавы в Новгороде не было – осталась на братниной вотчине – в Сюллингфьёрде, и князь отпустил вожжи.

– Так звать, что ли, огнищанина? – спросил отрок.

– Зачем? – удивился Владимир. – Это дочка у него сладкая, а он сам – вряд ли. Гони смерда в шею!

Отрок кинулся из горницы – выполнять, но его перехватил окрик воеводы.

– Не время сейчас с новгородцами ссориться, – с укором произнес Добрыня. – Дай ему денег за обиду.

– Денег… – Владимир насупился, сдвинул брови и сразу стал похож на своего отца, Святослава. Тот так же хмурился, когда недоволен был. – Сам же говоришь, Добрыня: нынче каждый резан нужен.

– Говорю, – согласился воевода. – А всё равно дай. Не то побежит огнищанин вече скликать. Знаю я их, горлопанов новгородских.

Владимир их тоже знал.

– Будь по-твоему, – сказал он. – Скажи огнищанину: дам ему за девку три гривны серебра. (Добрыня скривился: три гривны – огромная сумма. Вира за смертоубийство этой самой девки – и то меньше). Но чтоб больше я ни о нем, ни о дочке его не слышал. Иди!

Отрок стрелой вылетел из палаты.

– Много посулил, – проворчал Добрыня. – И полгривны хватило бы.

– Посул – не засыл, – усмехнулся Владимир.

– Так ты не будешь платить? – догадался воевода.

– Почему ж не буду? Буду. Княжье слово – твердое. Непременно заплачу. Только не сейчас, а когда время придет. Не то сейчас время, чтобы за порченую девку три гривны платить. Разве не так?

– Так-то так, – согласился воевода. – Да ведь и девок портить – тоже время не подходящее.

– А мне нравится! – Владимир широко, радостно улыбнулся и снова стал похож на покойного отца: только уже не в гневе, а в веселии. – Есть, воевода, в непорченых девках для меня сладость особая. Такой вот трепет… Как, бывает, зайчишку живого на скаку за уши схватишь… Он сначала лапами сучит, дерется, а потом притихнет так, замрет тихонечко… А ты его – чик! И на жаркое! – Владимир захохотал.

Добрыня тоже невольно улыбнулся. Так хорош его пестун! Так много в нем жизни!

– Быть тебе великим князем! – вырвалось у него.

Владимир сразу стал серьезным.

– Мы еще не в Киеве, – сказал он. – Рано праздновать.

– Праздновать – рано, а вот бороться – в самый раз, – сказал Добрыня. – Слушай, что я придумал…

А придумал Добрыня такое, что Владимир сразу понял: то самое. На этакий посыл не только новгородцы откликнутся, а и в самом Киеве у Владимира сразу союзников втрое больше станет.

– Ох и умен ты, дядька! – воскликнул князь вполне искренне. – Вот теперь и я верю, что не позднее осени мы с тобой в киевском Детинце воссядем. Зови всех волохов, дядька! Потолкуем с ними, а потом – вече. Теперь-то мы их проймем, крикунов новгородских!

* * *

Шумит новгородское вече. Толпится народ, кучкуется по родам, по артелям, по городским концам. Свои – к своим. У каждой кучки – своя голова, свои горластые рты и свои руки с дубинками – вразумлять несогласных.

Так же и князь стоит – со своими. И волохи. Молодые теснятся вокруг седобородых. Старших в Новом Городе слушают. Правда, только своих. К чужим – лишь прислушиваются.

Князь Владимир – старший, хоть и молод годами. Для него умельцы собрали помост: уложили доски на пустые бочки. Стоит Владимир – всем виден. Рядом с ним – волохи. Их тоже все видят. И все знают. Вон Сварога служитель, а вон – Дажьбога. А вот к этой старой идут, когда хотят Макоши кланяться. А вот и сам Волохов жрец. Его капище – в поприще от города. Считай, каждый второй новгородец там на зимнее солнцестояние побывал и подарок доброму Волоху поднес. Добрый-то он добрый, а не задобришь его – так и не будет ничего: ни приплоду, ни заводу, ни даже, стыдно сказать, мужской силы.

Сам князь меж жрецов уместен. Он ведь тоже жрец. Старший пред Перуном варяжским.

Удивляется люд новгородский: с чего бы это, почитай, все божьи люди вместе собрались? Известно ведь: не шибко любят боги друг друга. И, следовательно, служители их тоже особой дружбы меж собой не ведут.

Стоят волохи вокруг князя. Молчат. Будто ждут чего-то. Вече уже и ворчать начало: мол, говори, княже, зачем собрал, от дел оторвал? Не любит толпа ждать.

Молчит Владимир.

Вече тоже примолкло. Что-то повисло в воздухе. Страх? Непонятное происходит. А что непонятно, то опасно. Неужто – худые вести?